фанфик

[genetic-opera]

мой подарок себе на день рожденья.

Автор: Сехмет ([e-mail])
Название: Дворец памяти
Фэндом: Repo! The Genetic Opera
Пейринг: Ротти/Нэйтан/Марни, Ротти/ОЖП
Рейтинг: PG-13
Жанр: драма
Предупреждения: бессмысленный и беспощадный неучет всего, что можно узнать из канона, кроме как просмотрев мюзикл. ООС, слезодавильня, сопли, гет, пиздец со стилем, хэппи-энд. И это не вычитвалось, так что возможны блохи
Дисклеймер: все принадлежит Боусмэну и Харрису, я все еще бедный кролик

ДВОРЕЦ ПАМЯТИ

Во дворце памяти Ротти Ларго множество комнат, узкие, ветвистые коридоры соединяют лаборатории, гостиные, спальни; в чистом и прохладном подвале хранятся, точно бутылки дорого вина, бесчисленные трупы. В самом центре лежит на каменном возвышении, Марни, с лица и бедер которой никто так и не стер кровь.
Чердак заполнен мелочами, которые давно уже потеряли всякую ценность. Там лежат, в массивном сундуке, как в гробу, пять фарфоровых кукол, длинноногих и длинношеих – «их зовут Кэтрин, Мэрибет, Жюли, Джезбелл и Эмбер. Эмбер – самая красивая», и старый игрушечный мишка, с разошедшимися швами, с вытершимся мехом – «скажи, чтобы перешили уши и сделали другой нос», «пап, можно я сам его перекрашу?», и разломанные механические солдатики, которых уже никому не починить.
На стене в кабинете висят портреты двух бывших миссис Ларго: Гонория, мать Луиджи – темный бархат, плотная вуаль, браслеты, похожие на наручники, и Кристина, мать двойняшек – наполовину выбритая голова, пухлые губы, округлые груди с крупными сосками, плотно обтянутые тонкой материей. Между Гонорией и Кристиной – Марни, такая же красивая и спокойная, как ее труп в подвале.
Каждая комната – маленький театр, в котором призраки разыгрывают, снова и снова, точно миниатюрные пьесы, события всех «вчера» Ротти.
Он идет, бесшумный, единственный живой среди духов тех, кто уже умер, и тех, кому лишь предстоит умереть, заглядывая в некоторые комнаты, отдергивая занавески, и, иногда, касаясь кончиками пальцев плотной кирпичной кладки, там, где еще недавно был дверной проем: забытого не вернуть.
Он видит Марни: их первую встречу, и день, в который она сказала, так просто, как говорят «передай сахар»: «я ухожу от тебя». Он видит начало эпидемии. Видит смерть дяди Луиджи. Некоторые события следуют друг за другом, так же, как в жизни, а иные выстраиваются в череду, понять связи внутри которой может лишь сам Ротти Ларго.
Он открывает одну из дверей, и видит, как Нэйтан Уоллес подписывает договор. Рука, лежащая на плече, как молчаливое обещание защиты, отблески света на линзах шлема – все детали сохранились идеально, как органы в морозильной камере.
За следующей дверью Кристина сидит на тахте и курит. Ротти – другой, прежний – спрашивает у нее, что она сделала со своей грудью; Кристина говорит, что он должен оплатить ей все операции по смене пола, потому, что именно из-за него она расхотела быть женщиной. У нее хриплый и грубый голос, а ведь когда-то она была, как Мэг, прекрасной сиреной, звавшей людей в волшебный новый мир, построенный семьей Ларго. Ротти говорит, что заплатит.
Через три месяца Кристину-Кристиана находят в подворотне, задушенным при попытке сопротивления, подвешенным вверх ногами, с кровавой раной в промежности. Ему-ей не пришло в голову проверить, оплачены ли счета на самом деле.
Плотно обитая войлоком дверь скрывает Гонорию, бледную, кажащуюся полупрозрачной, уже помещенную в лечебницу: ей не помогают ни лекарства, ни пересадка нервной ткани, сумасшествие наполняет ее тело, въедаясь во все органы. Гонория что-то бессвязно бормочет, тянет свои длинные пальцы, с которых удалены ногти, к Ротти, но тот отстраняется. Он уходит, и дверь изолятора закрывается навсегда.
Спускаясь по каменными ступеням, Ротти приближается к сердцу дворца, ощущая его живое тепло; где-то высокие своды напоминают ребра, где-то ковры цвета здоровой печени лежат на желчного оттенка половицах – память похожа на человеческое тело, но устроена сложнее, и ее плоть отторгнет любые трансплантаты.
Некоторые дни помнятся настолько отчетливо, что выглядят реальнее, чем «сегодня», теряющее здесь значение.
За массивной, лакированной дверью, похожей на крышку гроба, таится день, похожий на многие другие, но, отчего-то, оказавшийся самым стойким.
Там, в комнате, чувствуя, как наполняются воздухом легкие, чувствуя, как чуть расходятся ребра при каждом вдохе, как пульсируют жилы, другой Ротти, моложе на двадцать лет, еще здоровый, прижимает Нэйтана к стене, пристально смотрит ему в глаза, и наклоняется ближе. Это было еще до того, как Нэйтан женился на Марни.
Когда-то Ротти любил их обоих, по-настоящему, как в старых фильмах и романах – а теперь он только скучает по Марни, и любит Нэйтана так, как Эмбер любит свои платья, как Пави любит свои лица, как Кристина любила свой пришитый член: за одну лишь возможность им обладать.
За следующей дверью – полутемная спальня, десять шагов разделяют десять лет. Он видит свое собственное тело – кости, мышцы, жир, бледная кожа, пять родинок вдоль позвоночника – всей тяжестью вдавливающее Нэйтана в матрас.
Сейчас, в этом воспоминании, Нэйтан почти красив; приблизившись, можно рассмотреть все детали его внешности – маленький, почти выцветший, шрам на боку, короткие ногти, оставляющие узкие красноватые следы на плечах и на шее, полупрозрачные волосы на его груди и бедрах, чуть более темные – в подмышках. Глаза закрыты.
Ротти видит пятна света и тени на мятой простыне, очки на тумбочке. Незримый для призраков, замороженных в прошлом, он склоняется к губам Нэйтана и снова вслушивается в его шепот: «Марни, прости меня, прости меня, прости, пожалуйста» – и чувствует запах. Обычно запахи выветриваются из памяти первыми – но запах Нэйтана, с тех пор, как тот стал рипо-мэном, достаточно необычен, чтобы не забывать его: хлорка, резина, цитрусовый шампунь и мыло – тщетная попытка заглушить все остальное – дезинфицирующий спиртовой раствор, кровь, сукровица, моча, желчь.
Ротти уходит. Приоткрытая дверь, которой он не касается, ведет в стеклянную комнату, где фотографии Шайло покрывают всю дальнюю стену: на некоторых она совсем еще ребенок, но на последних уже заметно ее сходство с Марни.
В конце пути, куда бы он ни вел, всегда поджидает страх. Он живет в стенах и под полом дворца, Ротти видит его смутные очертания сквозь щели, там, где разошелся паркет, улавливает движение его бесформенного тела в зеркалах и кафеле.
Опухолью разрастаясь в теле дворца, боязнь смерти метастазами расцветает в каждой комнате, как расцветало в Гонории ее безумие, набухает нарывами под обоями. Ротти знает, что скоро он умрет – как его двоюродный дядя, в честь которого он назвал своего старшего сына, как старшая сестра, Луиза, попавшая под машину, как дедушка Томазо, разбитый под конец жизни параличом, мочившийся и испражнявшийся под себя – несмотря на все усилия сиделок, в его комнате пахло, как в хлеву – умрет, как Кристина, как Марни.
Ротти, сидя в партере, в точной копии Оперного Театра, смотрит представление, которому предстоит выти из парадных дверей дворца и войти в реальность; он вносит последние ремарки в пьесу, которую написал в честь собственной смерти.
Когда-то его будущее было ослепительно, а сейчас оно мерцает слабо, как гнилушка. Скоро его не станет, и тогда, думает Ротти, дворец его памяти рухнет, а, вслед за ним, увлекая в хаос весь мир, с таким трудом воссозданный после эпидемии, собранный по крупицам из праха, падет и «ГенКо».
Но дворцы памяти не разрушаются, они надежнее всех построенных людьми цитаделей. Когда Ротти умрет, все двери и окна, едва раскрывшись, чтобы впустить внутрь его душу, тут же захлопнутся, а потом – затянутся, точно неглубокие раны, все духи переступят пороги и спустятся по парадной лестнице, фиолетовый ковер которой похож на язык, вывалившийся изо рта удавленника, и скажут: «здравствуй».
Такими будут его Рай и Ад.

Fin.